Неточные совпадения
Почтмейстер. А если так, то не будет
войны с турками.
Почтмейстер. Право,
война с турками. Это все француз гадит.
Городничий. Какая
война с турками! Просто нам плохо будет, а не туркам. Это уже известно: у меня письмо.
Почтмейстер. А что думаю?
война с турками будет.
Солдат опять
с прошением.
Вершками раны смерили
И оценили каждую
Чуть-чуть не в медный грош.
Так мерил пристав следственный
Побои на подравшихся
На рынке мужиках:
«Под правым глазом ссадина
Величиной
с двугривенный,
В средине лба пробоина
В целковый. Итого:
На рубль пятнадцать
с деньгою
Побоев…» Приравняем ли
К побоищу базарному
Войну под Севастополем,
Где лил солдатик кровь?
Смотритель подумал
с минуту и отвечал, что в истории многое покрыто мраком; но что был, однако же, некто Карл Простодушный, который имел на плечах хотя и не порожний, но все равно как бы порожний сосуд, а
войны вел и трактаты заключал.
— Я только бы одно условие поставил, — продолжал князь. — Alphonse Karr прекрасно это писал перед
войной с Пруссией. «Вы считаете, что
война необходима? Прекрасно. Кто проповедует
войну, — в особый, передовой легион и на штурм, в атаку, впереди всех!»
— Да кто же объявил
войну Туркам? Иван Иваныч Рагозов и графиня Лидия Ивановна
с мадам Шталь?
Он не мог согласиться
с этим, потому что и не видел выражения этих мыслей в народе, в среде которого он жил, и не находил этих мыслей в себе (а он не мог себя ничем другим считать, как одним из людей, составляющих русский народ), а главное потому, что он вместе
с народом не знал, не мог знать того, в чем состоит общее благо, но твердо знал, что достижение этого общего блага возможно только при строгом исполнении того закона добра, который открыт каждому человеку, и потому не мог желать
войны и проповедывать для каких бы то ни было общих целей.
— Да моя теория та:
война,
с одной стороны, есть такое животное, жестокое и ужасное дело, что ни один человек, не говорю уже христианин, не может лично взять на свою ответственность начало
войны, а может только правительство, которое призвано к этому и приводится к
войне неизбежно.
С другой стороны, и по науке и по здравому смыслу, в государственных делах, в особенности в деле воины, граждане отрекаются от своей личной воли.
Щербацкие познакомились и
с семейством английской леди, и
с немецкою графиней, и
с ее раненым в последней
войне сыном, и со Шведом ученым, и
с М. Canut и его сестрой.
Я помню из них три: немецкую брошюру об унавоживании огородов под капусту — без переплета, один том истории Семилетней
войны — в пергаменте, прожженном
с одного угла, и полный курс гидростатики.
— Да, так видите, панове, что
войны не можно начать. Рыцарская честь не велит. А по своему бедному разуму вот что я думаю: пустить
с челнами одних молодых, пусть немного пошарпают берега Натолии. [Натолия — Анаталия — черноморское побережье Турции.] Как думаете, панове?
Так я все веду речь эту не к тому, чтобы начать
войну с бусурменами: мы обещали султану мир, и нам бы великий был грех, потому что мы клялись по закону нашему.
Все, какие у меня есть, дорогие кубки и закопанное в земле золото, хату и последнюю одежду продам и заключу
с вами контракт на всю жизнь,
с тем чтобы все, что ни добуду на
войне, делить
с вами пополам.
Говорят вон, в Севастополе, сейчас после Альмы, [После поражения русской армии в сражении на реке Альме 8 сентября 1854 г. во время Крымской
войны (1853–1856).] умные-то люди уж как боялись, что вот-вот атакует неприятель открытою силой и сразу возьмет Севастополь; а как увидели, что неприятель правильную осаду предпочел и первую параллель открывает, так куды, говорят, обрадовались и успокоились умные-то люди-с: по крайности на два месяца, значит, дело затянулось, потому когда-то правильной-то осадой возьмут!
Отец мой, Андрей Петрович Гринев, в молодости своей служил при графе Минихе [Миних Б. Х. (1683–1767) — военачальник и политический деятель, командовал русскими войсками в
войне с Турцией в 1735–1739 годах.] и вышел в отставку премьер-майором [Премьер-майор — старинный офицерский чин (приблизительно соответствует должности командира батальона).] в 17… году.
Вскоре князь Голицын, под крепостию Татищевой, разбил Пугачева, рассеял его толпы, освободил Оренбург и, казалось, нанес бунту последний и решительный удар. Зурин был в то время отряжен противу шайки мятежных башкирцев, которые рассеялись прежде, нежели мы их увидали. Весна осадила нас в татарской деревушке. Речки разлились, и дороги стали непроходимы. Мы утешались в нашем бездействии мыслию о скором прекращении скучной и мелочной
войны с разбойниками и дикарями.
Связь
с этой женщиной и раньше уже тяготила его, а за время
войны Елена стала возбуждать в нем определенно враждебное чувство, — в ней проснулась трепетная жадность к деньгам, она участвовала в каких-то крупных спекуляциях, нервничала, говорила дерзости, капризничала и — что особенно возбуждало Самгина — все более резко обнаруживала презрительное отношение ко всему русскому — к армии, правительству, интеллигенции, к своей прислуге — и все чаще, в разных формах, выражала свою тревогу о судьбе Франции...
Знакомый помощник частного пристава жаловался мне: «
Война только что началась, а уж говорят о воровстве: сейчас задержали человека, который уверял публику, что ломают дом
с разрешения начальства за то, что хозяин дома, интендант, сорок тысяч солдатских сапог украл и немцам продал».
— Заметив, как легко мы преклоняем колена, — этой нашей склонностью воспользовалась Япония, а вслед за нею — немцы, заставив нас заключить
с ними торговый договор, выгодный только для них. Срок действия этого договора истекает в 14 году. Правительство увеличивает армию, усиливает флот, поощряет промышленность, работающую на
войну. Это — предусмотрительно. Балканские
войны никогда еще не обходились без нашего участия…
— Я-то? Я — в людей верю. Не вообще в людей, а вот в таких, как этот Кантонистов. Я, изредка, встречаю большевиков. Они, брат, не шутят! Волнуются рабочие, есть уже стачки
с лозунгами против
войны, на Дону — шахтеры дрались
с полицией, мужичок устал воевать, дезертирство растет, — большевикам есть
с кем разговаривать.
— Судостроитель, мокшаны строю, тихвинки и вообще всякую мелкую посуду речную. Очень прошу прощения: жена поехала к родителям, как раз в Песочное, куда и нам завтра ехать. Она у меня — вторая, только весной женился.
С матерью поехала
с моей, со свекровью, значит. Один сын — на
войну взят писарем, другой — тут помогает мне. Зять, учитель бывший, сидел в винопольке — его тоже на
войну, ну и дочь
с ним, сестрой, в Кресте Красном. Закрыли винопольку. А говорят — от нее казна полтора миллиарда дохода имела?
— Ну — чего ж вы хотите?
С начала
войны загнали целую армию в болото, сдали немцам в плен. Винтовок не хватает, пушек нет, аэропланов… Солдаты все это знают лучше нас…
Самгин наблюдал шумную возню людей и думал, что для них существуют школы, церкви, больницы, работают учителя, священники, врачи. Изменяются к лучшему эти люди? Нет. Они такие же, какими были за двадцать, тридцать лег до этого года. Целый угол пекарни до потолка загроможден сундучками
с инструментом плотников. Для них делают топоры, пилы, шерхебели, долота. Телеги, сельскохозяйственные машины, посуду, одежду. Варят стекло. В конце концов, ведь и
войны имеют целью дать этим людям землю и работу.
—
Война москвичей
с грузинами из-за еврея? Хи-хи!
Тагильский угрожал
войной с Германией, ему возражали: в рейхстаге большинство социалисты, председатель Шейдеман, — они не позволят буржуазии воевать.
Он тотчас же рассказал: некий наивный юрист представил Столыпину записку, в которой доказывалось, что аграрным движением руководили богатые мужики, что это была
война «кулаков»
с помещиками, что велась она силами бедноты и весьма предусмотрительно; при дележе завоеванного мелкие вещи высокой цены, поступая в руки кулаков, бесследно исчезали, а вещи крупного объема, оказываясь на дворах и в избах бедняков, служили для начальников карательных отрядов отличным указанием, кто преступник.
В день объявления
войны Японии Самгин был в Петербурге, сидел в ресторане на Невском, удивленно и чуть-чуть злорадно воскрешая в памяти встречу
с Лидией. Час тому назад он столкнулся
с нею лицом к лицу, она выскочила из двери аптеки прямо на него.
— События конца японской
войны и 5–7-го годов показали нам, что мы живем на вулкане, да-да, на вулкане-с!
— Нам все едино-с! И позвольте сказать, что никакой крестьянской
войны в Германии не было-с, да и быть не может, немцы — люди вышколенные, мы их — знаем-с, а
войну эту вы сами придумали для смятения умов, чтоб застращать нас, людей некнижных-с…
«Что меня смутило? — размышлял он. — Почему я не сказал мальчишке того, что должен был сказать? Он, конечно, научен и подослан пораженцами, большевиками. Возможно, что им руководит и чувство личное — месть за его мать. Проводится в жизнь лозунг Циммервальда: превратить
войну с внешним врагом в гражданскую
войну, внутри страны. Это значит: предать страну, разрушить ее… Конечно так. Мальчишка, полуребенок — ничтожество. Но дело не в человеке, а в слове. Что должен делать я и что могу делать?»
— Скажите, господин, правда, что налоги
с нас решено не брать и на
войну нашего брата не гонять, а чтоб воевали только одни казаки, нам же обязанность одна — хлеб сеять?
— Есть факты другого порядка и не менее интересные, — говорил он, получив разрешение. — Какое участие принимало правительство в организации балканского союза? Какое отношение имеет к балканской
войне, затеянной тотчас же после итало-турецкой и, должно быть, ставящей целью своей окончательный разгром Турции? Не хочет ли буржуазия угостить нас новой
войной?
С кем? И — зачем? Вот факты и вопросы, о которых следовало бы подумать интеллигенции.
— Вы забыли о
войне с Москвой, — крикнул кто-то, не видимый из темного угла.
— Нет, уже это, что же уж! — быстро и пронзительно закричал рябой. — Помилуйте, — зачем же дразнить людей — и беспокоить? И — все неверно, потому что — не может быть этого! Для
войны требуются ружья-с, а в деревне ружей — нет-с!
— А — не буде ниякого дела
с войны этой… Не буде. Вот у нас, в Старом Ясене, хлеб сжали да весь и сожгли, так же и в Халомерах, и в Удрое, — весь! Чтоб немцу не досталось. Мужик плачет, баба — плачет. Что плакать? Слезой огонь не погасишь.
— Люди могут быть укрощены только религией, — говорил Муромский, стуча одним указательным пальцем о другой, пальцы были тонкие, неровные и желтые, точно корни петрушки. — Под укрощением я понимаю организацию людей для борьбы
с их же эгоизмом. На
войне человек перестает быть эгоистом…
— Почему? Социализм — не страшен после того, как дал деньги на
войну. Он особенно не страшен у нас, где Плеханов пошел в историю под ручку
с Милюковым.
Можно было думать, что «народ» правильно оценил бездарность Николая II и помнил главнейшие события его царствования — Ходынку, 9-е Января,
войну с Москвой, расстрел на Лене, бесчисленные массовые убийства крестьян и рабочих.
— Здоровенная будет у нас революция, Клим Иванович. Вот — начались рабочие стачки против
войны — знаешь? Кушать трудно стало, весь хлеб армии скормили. Ох, все это кончится тем, что устроят европейцы мир промежду себя за наш счет, разрежут Русь на кусочки и начнут глодать
с ее костей мясо.
—
Война уничтожает сословные различия, — говорил он. — Люди недостаточно умны и героичны для того, чтобы мирно жить, но пред лицом врага должно вспыхнуть чувство дружбы, братства, сознание необходимости единства в игре
с судьбой и для победы над нею.
— Да поди ты к чертям! — крикнул Дронов, вскочив на ноги. — Надоел… как гусь! Го-го-го… Воевать хотим — вот это преступление, да-а! Еще Извольский говорил Суворину в восьмом году, что нам необходима удачная
война все равно
с кем, а теперь это убеждение большинства министров, монархистов и прочих… нигилистов.
— Здра-ссите, — сказал Шемякин, прикасаясь к локтю Самгина и к панаме на своей голове. — Что ж, уйдем
с этого пункта дурных воспоминаний? Вот вам
война…
— Клим Иванович, — шепотом заговорил он, — объясните, пожалуйста, к чему эта
война студентов
с министрами? Непонятно несколько: Боголепова застрелили, Победоносцева пробовали, нашего Трепова… а теперь вот… Не понимаю расчета, — шептал он, накручивая на палец носовой платок. — Это уж, знаете, похоже на Африку: негры, носороги, вообще — дикая сторона!
— Замечательная газета. Небывалая. Привлечем все светила науки, литературы, Леонида Андреева, объявим
войну реалистам «Знания», — к черту реализм! И — политику вместе
с ним. Сто лет политиканили — устали, надоело. Все хотят романтики, лирики, метафизики, углубления в недра тайн, в кишки дьявола. Властители умов — Достоевский, Андреев, Конан-Дойль.
— А какая причина
войны, господин? — спросил Самгина старик
с палкой.
— Потому что — авангард не побеждает, а погибает, как сказал Лютов? Наносит первый удар войскам врага и — погибает? Это — неверно. Во-первых — не всегда погибает, а лишь в случаях недостаточно умело подготовленной атаки, а во-вторых — удар-то все-таки наносит! Так вот, Самгин, мой вопрос: я не хочу гражданской
войны, но помогал и, кажется, буду помогать людям, которые ее начинают. Тут у меня что-то неладно. Не согласен я
с ними, не люблю, но, представь, — как будто уважаю и даже…
Для Самгина было совершенно ясно, что всю страну охватил взрыв патриотических чувств, — в начале
войны с японцами ничего подобного он не наблюдал.
— Не моя, — ответил человек, отдуваясь, и заговорил громко, словами, которые как бы усмехались: — Сотенку ухлопали, если не больше. Что же это значит, господа, а? Что же эта…
война с народонаселением означает?